Александра Горелик
Актриса, певица, поэт.
(Израиль, Ришон ле Цион)
http://www.alexandragorelik.com/

Москва, 1979 год. Наша семья ждёт гостей, рижан. Папин школьный товарищ, друг предвоенной юности (выпуск 1941 года), харьковчанин, Аркадий Павлович Астров (Гольдштейн) со своей дочерью Стеллой... Мой папа, Народный артист РСФСР Александр Горелик, рассказывал мне о своём школьном товарище с гордостью. «Прекрасный чтец, артист настоящий и добрейшей души Человек», - говорил он.

Я убедилась мгновенно, как только мы познакомились у нас в доме, — это правда. Аркадий Павлович проявил детский, мистически детский интерес к моему творчеству, которого я тогда ещё стеснялась, для меня это было слишком личным...

Так мы и познакомились. А когда две творческие семьи собираются вместе, разговоры сразу становятся профессиональными. Я взяла гитару, запела песни на стихи Ахматовой, Бунина. И встретила не просто взаимопонимание, а неподдельный интерес! Дядю Адика (так мне было позволено называть этого светлого нового человека в нашем доме) помню с его большими, широко распахнутыми, лучистыми светлыми глазами. И зазвучали стихи...

Они лились легко, к месту, немедленно повышая градус общения — мы же тут все были и слушателями, и исполнителями! Импровизированный праздник удался! И я точно помню, что мы успели сказать друг другу много тёплых слов, прежде чем расстаться. С того дня мы со Стеллой подруги.

Время идёт, я заканчиваю учёбу в Щепкинском училище при Малом театре, поступаю в Московский еврейский драматический театр. Мои родители тяжко болеют. Через два года в феврале не станет моего отца, и после первой моей премьеры в «Дамском портном» А.Борщаговского я уезжаю зализывать душевную рану в Ригу, куда была приглашена не раз и до беды...

Дядя Адик рассказывал мне об их с папой юности, о страсти к живописи, о желании папы стать профессиональным художником. Мой отец был среди нас живым и любимым... Может быть, ни с кем – ни до, ни после – я не говорила ТАК о папе, и это меня спасало!

Латвия встретила московскую гостью теплом и яркой зеленью, другими запахами и вкусами. Здесь я полюбила чёрный кофе, печенинки с перцем, певучие имена и названия улиц, и такие красивые вывески, и влажный ветер особого аромата… И еще обрела живую надежду быть счастливой в своей профессии, ибо я окунулась в доме Астровых в атмосферу непрерывного творчества и веры друг в друга!

У меня была с собой гитара. Я тогда мнила себя бардом, сочиняла, пела – на русском языке, разумеется. Мы читали друг другу свои стихи, я исполняла песни на стихи Ахматовой и Бунина, на французском пела Жака Превера... Это было работой в самом высоком смысле слова — я была счастлива!

Кипучая энергия Аркадия Павловича вдруг воплотилась в музыкально-поэтическую программу... Конечно, всё это он придумал и организовал! Выслушал песни мои и стихи, которые я предложила, легко выстроил композицию для нашего трио — новых друг для друга партнёров. Придумал сквозной сюжет, который объединил воедино разные наши репертуары.

Дядю Адика решительно всё волновало: и что мы со Стеллой очень разные, и голоса — мой высокий и ее низкий — совершенно разные, да и сценические темпераменты наши нужно было согласовать. Это сложнейшая режиссёрская работа: соединить в одном спектакле две женские судьбы, две души, два голоса...

А он, мыслитель, мистик, чуткий партнёр, который дышит в унисон с нами и дирижирует нашим живым ансамблем!.. Дядя Адик не учил нас со Стеллой, нет, он умело направлял, подталкивал, запускал выше и выше. И вот мы уже сами ловили такие головокружительные его подачи, что всё это казалось нам лёгкой игрой за некий приз... А призом был зрительский приём на бис, на ура!

Получился литературно-музыкальный спектакль, который мы с азартом и вдохновением незамедлительно вынесли на публику, взыскательную, между прочим! Рига вам не Москва. Публика много тоньше и интеллигентнее – словно нет случайного зрителя, все приглашенные, жадно внимающие Слову! Публика эта знала и любила русскую поэзию. Что очень чувствовалось на самых разных площадках – и на филармонической, и на загородных, неожиданно полных.

Какой вольницей казалась мне творческая атмосфера в Латвии! В Риге и в Юрмале набивались полные залы жаждущих послушать русскую поэзию. А ведь в Москве тогда мало кто решался Мандельштама и Пастернака читать со сцены...

В одном пансионате мы читали ну просто запрещённые, мне тогда казалось, стихи! В спектакле звучали Ахматова и Цветаева, Пастернак и Мандельштам, мои песни на стихи Анны Ахматовой, Поля Верлена и Жака Превера. Астров выходил в пушкинском «Скупом рыцаре» — блистательный чтец, артист и терпеливый наш педагог!

Мне было необыкновенно интересно окунуться в эти новые для меня потоки — жанр не драматический, а особый жанр поэтического Театра. Я помню, как демократично мы выглядели на этих вечерах — вельветовый светлый пиджак Астрова, галстук-косынка у него на шее, Стелла в белом платье, я в белой юбке и рубашке с закатанными рукавами, украшали нас широкие ремни…

Дядя Адик так радовался нашему успеху — не меньше, чем мы со Стеллой! Может, и больше... Он гордился нами... Для меня это было новым ощущением в творчестве. Обычно я слышала от режиссеров о том, чего НЕ следует делать, как НЕ надо. А теперь я поняла своё равноправие без подобострастия и зависимости. Я становилась самой собой в самое трудное время, осиротев и испугавшись будущего!

Аркадий Павлович никогда не разочаровал меня — ни в обычном общении и гостеприимстве, ни в творческом, внезапном и головокружительном процессе создания совместной программы музыкально-поэтического выступления! Его заинтересованность и понимание просто спасали...

Он нашёл лекарство, и оно поддержало меня... Кто знает, что это такое — поддержка и взаимопонимание, очарованность творческим процессом, союз горячих сердец, сцена и публика — тот назовёт это спасением. Астров меня спас.

Наверняка моя дальнейшая профессиональная жизнь не состоялась бы в полной мере, если бы не Аркадий Павлович Астров, мой учитель и режиссёр, мой гениальный слушатель, тончайший поэт и нежнейшей души Человек! Вспоминается о нём светло и легко, как о близком, который останется навсегда в памяти живым... Он прожил долгую достойную жизнь, был добр к своей жене, любил дочь и внука, унаследовавших его безупречный литературный вкус и поэтический талант.