Третья книга стихов Аркадия Астрова. Издана в 1999.
Иллюстрации: Евгений Полищук.
Книга стихов «Руки»
Эта книга — скромный памятник
нашему незабвенному другу
Любови Тимофеевне Назаровой.
нашему незабвенному другу
Любови Тимофеевне Назаровой.
Пролог
Все наши фотографии —
фальшивы! —
или они не могут без прикрас,
или без меры портят нас.
Они мертвы.
А мы кричим, что живы.
Жизнь
Наша жизнь — как японская танка:
коротка, а вмещает многое...
Оглянулся в конце дороги,
но память не разглядела
ни одной вишнёвой ветки.
Космических токов струя
на нас низвергается мощно.
Часы и весы бытия
работают денно и нощно.
Мы все — как песчинки в часах,
судьба на весы из ссыпает,
на чашах — безжизненный прах
и светлая сила живая.
Какая из чаш тяжелей? —
Добро или зло побеждает?
Греховная грязь, словно шлейф,
нас всюду сопровождает.
Но солнечный дождь золотой
омоет сердца и ладони
и нас защитит чистотой,
которую время не тронет.
Колеблются чаши весов,
песчинки в часах бесконечны!
Зажгите же тонкие свечи,
сгоните морщинки со лбов,
расправьте согбенные плечи:
нас Вера,
Надежда,
Любовь
от многих печалей излечат.
Устами младенца
глаголет истина,
которая нами в младенца
втиснута.
Вооружённая высокой идеей,
рука дающего не оскудеет.
Не оскудеет рука дающего,
упиваясь своим могуществом.
Действительно, как важно
быть серьёзным!
Познания надёжный вариант:
друзья, любите задавать вопросы
весёлым книгам,
скучным словарям.
Хотите ли поднять
свой личный рейтинг
в слегка нелюбознательной толпе? —
Друзья, вопросы задавать умейте
и умным людям,
и самим себе.
Нам "детскость"
сохранить в себе не просто,
но очень важно — чтобы быть добрей.
Друзья, учитесь задавать вопросы
у Киплинга и маленьких детей!
Они уселись вместе
в своей любовной лодочке
под соловьиный свист.
Подкрадывался месяц
вкрадчивой походочкой,
как рецидивист.
Лягушки-непоседы
кричали, словно радио,
на сотни голосов,
а сладкая беседа
такой достигла стадии,
когда не до стихов...
И задремали вёсла,
и снились им уключины
до самого утра...
Как прочие ремёсла,
давным-давно изучена
укромная,
нескромная
скоромная игра.
Тот, кто не изгнан из женского сердца,
не проиграл ни одной войны:
около глаз, что значенья полны,
можно всегда после драк отогреться!
Лёг январский вечер в белую кровать,
нянькою над ним поёт седая стужа
и прилежно учит, учит забывать
всё, что в нашей жизни нам запомнить нужно...
Как протяжный ветер северных дорог,
что не знает сам, чего по свету ищет,
я ловлю снежинки позабытых строк,
брошенных войной на наши пепелища:
там, на дне далёком трав и облаков,
длинно верещат кузнечики в падучей
летние слова про Дружбу да Любовь...
Хватит! Перестаньте, я уже готов,
полно меня прошлым, как метелью мучить...
Утром — тишина. Поверить не могу,
что я ночью слушал вьюжные рыданья.
И совсем невинно дремлет на снегу
голубая тень забытого свиданья...
Широка российская натура,
в хилом теле — дух зато здоров.
Мы в борьбе за уровень культуры
где угодно наломаем дров.
И другие страны нам не ровня!
Русский мат удобен и любим,
мы гордимся нашим сквернословьем
и по-свойски с миром говорим.
Соединяющих задачу и мечту,
целенаправленных мужчин —
я чту!
Соблазны наши безобразны!
Зато они однообразны.
Боимся темноты,
но яркий свет порой
для слабых может быть
убийственной игрой:
им — лучше мрак, и страх,
и пыль, и паутина —
не ведать о крюках
и петлях для невинных.
Философ? Нет, он просто одинок...
Нет, всё же несомненно он — философ:
умеет отвернуться (очень просто!),
вернее — увернуться от вопросов,
которых разрешить никто не смог...
Банальный старинный сюжет:
давно телефон молчит,
дочитана книга... уже,
докурена сигарета... почти...
И как сквознячок от окна —
ходная ти-ши-на...
Неважно, ты дворняга или дог,
в твоих очах — космическая верность!..
Конечно, звери, вас придумал Бог, —
как нашу совесть рядышком, наверно,
как наше очищение от скверны,
как утешенье тем, кто одинок...
Кто-то нуждается в Боге,
кто-то нуждается в беге.
Плачет богач в синагоге,
плачет в дороге калека;
пыльной, булыжной дороге
снятся прозрачные реки;
грезятся рекам пороги;
порогам мерещится некий
сонный берег отлогий;
бессонно шатун под снегом
ищет родную берлогу —
ему не до спячки и неги.
Старому псу у порога
снится мечта о ночлеге...
А за окном — недотрога
бредит скандальным побегом...
Так и живём понемногу,
пока не утихнем навеки...
Боженька добрый и строгий
печалится о человеке.
Мне в парке рассказал сосед,
причёсывая тростью гравий:
— Беды на свете горше нет,
когда нам старость застит свет
и силы больше не оставит...
На днях я был (случайно, право!)
девицей опытной раздет —
хотел припомнить прежних лет
неприхотливые забавы,
и хватку прежнюю, и пыл...
Но память как ни напрягалась
(чего нельзя сказать про фаллос),
представь себе — я всё забыл...
Так что же мне теперь осталось?
Ответь, красавица, ответь!
Ведь я хочу такую малость,
я — как поникнувшая ветвь...
В порыве праведного гнева
разочарованная дева
сказала: — Старый хрыч, заткнись!
И прежде, чем ходить налево,
ты посмотри сначала вниз!
— Плачу вдвойне! Прости, красотка!
— Заткнись, облезлый зад козла,
так женщин обижать нельзя!..
Был приговор её коротким:
свои несвежие колготки
она швырнула мне в глаза...
Умолк сосед красноречиво
и со значеньем чрезвычайным
добавил: — "Так погиб мужчина!.."
И я печальную кончину
почтил минутою молчанья.
Под старость нам снятся тяжёлые сны,
тревожные сны, неминучие:
...Убитый отец возвратился с войны,
и мы выпиваем по случаю...
...Покойная мама помочь ей в саду
зовёт, а я с места никак не сойду,
окованный жутким предчувствием...
...То чудится чей-то младенец во льду
и небо с багровыми тучами,
то снятся погони, то черти в аду,
то крысы, то змеи гремучие...
...Приснился зануде-вдове муженёк
(при жизни характер был крученный), —
из кошкиной миски лакает у ног,
оскалился вдруг, зашипел и утёк,
ах, бедненький, как же он мучился...
Нам в старости снятся несносные сны,
как совесть больная, тягучие...
Пусть близкие наши, не зная вины,
нас помнят, и вещие сны не нужны!
...Дай Бог им благополучия.
А нужно ль в эту темень проникать?
Чужую боль, как чуждую поклажу,
себе на плечи громоздит не каждый...
Мне много лет, и тянется рука
живописать осенние пейзажи
и стужи зимние. Но даже
на свете самая прилежная строка
о старости всю правду не расскажет!
Дорога
Нам осталась от древних испугов
непритворная вера в приметы,
мы опасливо бродим по свету,
по родной, по прекрасной планете,
пересекая следы друг друга...
Роману Шмидту
1.
Мы бродим утрами,
мы бредим ветрами:
пора мне, пора мне
туда, где цунами,
где чёрное знамя
и череп с костями,
и риск впереди...
2.
...О, зуд этот странный
по сказочным странам
и запахам пряным
(пора мне!.. пора мне!)
Как сладкая рана
са́днит в груди.
3.
Но перед нами
оконные рамы...
Житейские драмы...
Куда мне, куда мне
от этого срама? —
Попробуй, уйди.
Расчёты и планы,
за пазухой камни,
и кукиш в кармане —
попробуй отпрянуть!..
...Куда мне... куда мне...
Себе непрестанно
выносим мы сами
суровый вердикт.
4.
И бродим утрами,
и бредим ветрами!
Пора мне, пора мне!.. —
И лечимся снами,
как брага — мечтами
перебродив.
Земля прекрасна и нежна,
Господь её благослови!
И как заморская княжна,
она как будто рождена
для нашей бережной любви.
Как яд предательства и лжи
для женской красоты смертелен,
так и земля не может жить —
она уже едва лежит
в своей отравленной постели.
Больную нужно оживить
и вынести на свежий воздух,
а людям всё не до любви! —
Земля-то с нами, рядом, возле,
и, значит, никогда не поздно,
и можно отложить на после
спасенье тонущей в крови...
Земля прекрасна и нежна,
поджала горестные губы,
как нелюбимая жена.
Мы — нерадивы, злы и грубы,
её насилуем и губим,
глумясь, швыряем нагишом
в радиактивные отбросы...
Возможно, с нас Господь не спросит,
но вместе с ней и мы умрём.
Степь Центральной России.
Глубокая осень.
Грай вороний да шум потревоженных крыл.
Друг у друга кусты подаяния просят.
Ветер так безответно, бездомно уныл,
будто вспомнил он чьи-то весенние косы,
а вот чьи они — он позабыл...
Он им завидует:
их — двое, он один...
Все вёсны — им, ему —
дожить бы до седин.
Они завидуют:
вот он опять в пути!
Сто вёсен им отсюда не уйти...
Январский лес озяб в ночи,
насуплен, как барсук,
но каждый старый ствол ворчит,
и каждый голый сук,
что кто-то на руку нечист
в ограбленном лесу...
Топорный гром, топорный стук,
и в пальцах — жадный зуд,
капканы ставят палачи,
силки свои несут,
но пусть своим же топором
зарубят на носу,
что грех — ломиться напролом
с пилою на весу!..
Пора менять замки-ключи,
не поддаваться сну —
пора спасать, пора лечить
великую Красу...
Ждёт лес в ночи,
как свет свечи,
весеннюю грозу!
Лес жил, как человек —
шумливо и полезно,
жил долго, без помех,
не испытав железа,
и только иногда
случайно узнавал,
что где-то среди льда
скрипит лесоповал.
Боже мой, Севилья, Гранада,
и Кордова, и Барселона...
Размечтался! Но нет, не надо
мне Испании знойной фона.
Высоки на Арбате фасады,
высоки на фасадах балконы —
я высвистываю серенады
чувихам по телефону...
Может, мне Дон Жуаном завещано
себя на любовь обрекать!
Я в красном галстуке пойду на женщину,
как тореадор на быка.
С донкихотским шиком сумею
(готов на бутылку поспорить!)
задрипанную Дульцинею
задуривать знатной сеньорой.
На ступенях Эскуриала
зазывают красивые дуры,
но вздыхаю по идеалу —
о своей Кармен с педикюром...
Наконец! Торопится поезд,
я туристом ворвался в Мадрид.
Я — дорвался! Бегу на поиск,
на все красные фонари.
Накопил для таких расходов,
но в какой бордель не зайду,
ничего у меня не выходит,
на позор мой и на беду...
Видно, я — патриот не последний.
За рубеж больше бегать не стану:
не годятся чужие бордели,
не годятся чужие путаны!
Понял я (и вы согласитесь!):
не сравниться ни телом, ни духом
самой опытной Карменсите
с нашей местной шалавой-шлюхой.
Прочь балконы и кастаньеты,
подрастают свои наяды.
Я чувихам по интернету
напою свои серенады.
Вернуться в отчий дом
мечтаем мы отчаянно!..
Там над одним окном
берёзонька качается...
Вернулся бос и гол —
длинна была дорога,
встречает голый ствол
у ветхого порога.
Мне снилось: я ищу, ищу свой дом.
Брожу, ищу, расспрашиваю многих,
меня все знают, но с большим трудом
указывают путанно дорогу,
я верю и бреду, и веет сквозняком
пред каждым опровергнутым порогом.
И мне сочувствуют с кичливой хитрецой:
в трёх соснах "иностранец" заблудился!
И каждый камень с мокрой мостовой
швыряет прямо в душу мне: — чужой!
Не дом ищи, а двор, где ты родился!
А я в ответ угодливо шучу:
мол, все мы в этом мире чужеземцы,
долги чужие молча оплачу,
а речь чужая, право, по плечу,
когда в одном дворе зимуют вместе.
Я слышу музыку и резкое "Ура!" —
И женщина, которая когда-то
мне улыбалась нежно по утрам,
шагает мимо поступью солдата —
она торопится на праведный парад
в испарине под тяжестью плаката.
Мерцают лампы тускло и ведут
по узким настороженным проходам,
тяжёлые ступеньки там и тут,
и хмурые готические своды,
и те же люди (только через годы)
глядят в глаза — меня не узнают.
Но я узнал! Конечно — старый город!
Мы с ним сроднились, он давно мне дорог...
Мы оба оказались под дождём,
а дождь и снег — всегда в лихую пору...
Собор старинный, возвышаясь гордо,
равно от всех как будто отчуждён...
Но крест на шпиле!
За спиной собора —
мой дом, мой день,
и мы друг друга ждём...
Ты хлопнул дверью, или тихо смылся,
или обратно притащил теперь
остатки сердца, и остатки мыслей,
и перечень ошибок и потерь, —
утешься, Одиссей: всё та же дверь,
которая ждала тебя без скрипа,
перед тобой распахнуто открыта!
Входи, дорогу Верности измерь...
Творчество
Однажды я рукой бескрылой
посмел перо жар-птицы тронуть —
просил её, чтоб приоткрыла
мир поэтических гармоний.
Сверкая гневом, птица скрылась,
дымятся чёрные ладони,
меня как будто ослепило,
как будто в выгоревшем доме
беззвучно рухнули стропила...
Отрежьте крылышки Пегасу —
и очи у него погаснут.
Он будет только лошадью
при этакой оплошности.
Венера и без рук прекрасна,
не ладьте руки ей напрасно!
Ох, господа хорошие,
храни вас Бог от пошлости.
Лазарю Шмидту
"Иди один и исцеляй слепых".
А. Ахматова
А. Ахматова
Удары сердца, как шаги ночные,
тревожно-гулки, далеко слышны.
Но город спит, и все дома — чужие,
никто на помощь выйти не спешит.
Путь одиночества и путь поэта
сошлись в начале млечного пути —
поэт один, всегда один на свете!..
И он привык по воле этикета
на все четыре стороны идти.
Постой, поэт! — мир без тебя немыслим,
встаёт рассвет на песню петуха;
прости и пой (и ты не без греха)!
Стихи диктуют ритм сердечной мышце,
удары сердца — музыка стиха.
Ты много раз загублен был жестоко,
поэт-солдат, в миру, как на войне!
Поэт российский наречён Пророком!
За свой талант ответственный вдвойне,
ты осуждён пожизненно к полёту,
чтоб невзначай на бытовом болоте
не утопить, не погасить огня —
ведь ты один в ответе за работу,
тебя сам Бог не вправе подменять.
Удары сердца, как шаги ночные,
приюта просят в улицах глухих.
Закрыты ставни, двери все — чужие,
на все щеколды заперты стихи...
Так воет волк, от горя коченея,
врагам не страшен, со своими — врозь...
Чем глужбе боль, тем песнь твоя честнее! —
что делать, милый, так уж повелось.
Удары сердца, как часы с кукушкой,
но для тебя иной назначен срок,
ты птичку эту глупую не слушай,
спасай, поэт, слепые наши души
и, может быть, не будешь одинок...
Я знал одну малахольную песню.
Чего только нет в ней! —
измена, разлука,
смертельные стоны, слащавые муки...
Её бормотал графоман неизвестный:
он хныкал, сморкался, заламывал руки
и вымучил песню недоброю ночью,
плетясь под дождём по безлюдным кварталам.
Талантом, признаться, она не блистала,
но острая молния каждую строчку
на сером пергаменте туч записала.
Холодные струйки стекали за ворот,
прилипли ко лбу его мокрые космы,
да мало ль бредёт по земле рогоносцев! —
Не слушал усталый и заспанный город
любовную песню, летящую в космос...
Погода сейчас — не придумать суровей.
В такую, наверно, изгнали из рая
Адама и Еву... И я приглашаю
под серое небо из тёплого крова
любовью пораненных.
И обещаю:
Ту самую песню, что малый канючил,
прочесть с выраженьем! —
От слова до слова.
Прочесть на исписанных молнией тучах!..
Я с юных лет мечтал вдыхать
святую пыль кулис.
Вахтангов, Михоэлс и МХАТ
мне в верности клялись.
И я вкусил! И на всю жизнь
отравлен ею был —
как порох, в поры въелась мне
святая эта пыль.
Присяге я не изменял,
как верный однолюб,
и для венков цветы не рвал
из театральных клумб.
Театром выжат, как лимон,
я выжил или нет,
пусть небольшой, но всё же мной
оставлен пыльный след...
Любая слава — пыль!.. Меня
счастливым назови —
затем, что виноватых нет
в искусстве и в любви.
Дразнился колокол, показывал язык
и начинал раскачиваться вяло —
вот-вот, как вызов, загудит призыв
одолевать духовные "азы"
без всяких там гитар или роялей...
Учили нас коситься свысока
на звонницу и купол златоглавый:
нужна ль Мадонны нежная рука —
ведь рядом Бах колдует величаво...
Первопрестольная притихла, будто зал
перед концертом — слушать перезвоны,
и даже синтезатор замолчал,
забыв на миг эстрадные резоны.
Влюблённо мы поём "Вечерний звон"
(славянских душ старинный вдохновитель),
но мне повторы тягостны, как сон
про скучную, про тихую обитель,
куда не ходит в гости Мендельсон,
мне ближе всё-таки надрывный стон
еврейской скрипки, вы уж извините...
Исповедальный шёпот тайных слёз
колокола разносят беспардонно
по всей округе — сор несут из дома;
литавры Вагнера, серьёзный Берлиоз —
искусство всё, как колокол, нескромно!
В дом красоты есть множество дверей,
у каждого свой вкус,
но есть для всех критерий —
без обуви входить в чужие двери:
кому милей гармошка во дворе,
кому "тяжёлый рок", кому Равель,
кто колоколу душеньку доверил...
Торжественно, и всё же слишком вслух,
для нас, и всё же напоказ красиво,
плывут на облаках за звуком звук
протяжные, упорные призывы
и гаснут постепенно, а потом —
опять плывут... хотят, чтоб наши руки
для высшей музыки работали крылом
и души переделывали в звуки —
в романсы, оратории и фуги...
Всё остальное, впрочем, не при чём.
В искусстве дважды два —
любая цифра мира
и даже иногда
(нечаянно) — четыре,
а длинный боли путь —
лишь маленькая веха,
кратчайшая прямая
к провалу и успеху.
Я — убийца! Художник — умер,
явился варвар.
Дребезжат золотые струны
моей кифары.
Обронила ли простофиля
(иль подложила?)
свою флейту — сестра Афина
мне "удружила"...
Как он смел, сатир козлоногий,
звать без боязни
самого Аполлона, бога,
на состязанье?!
Обагрённые кровью пальцы
навеки липки.
Музыканты меня боятся,
роняют скрипки.
Если музам прийти позволю —
мои подруги
не в глаза глядят, а невольно
глядят на руки.
Подхожу я — и потухают
все разговоры:
прокажённый бог, чьё дыханье
теперь тлетворно!
Голос мой то скулит, то ноет,
а был прекрасен...
Нет, не Марсий наказан мною —
я сам наказан...
Как он пел на своей свирели,
не по команде!
Выходили лихие звери
из глухомани;
лани ластились к ним, и, млея,
к его копытам
зачарованно льнули змеи
почётной свитой;
пел тростник простой, будто лютня!..
Забыв печали,
улыбались друг другу люди,
в слезах молчали...
Замирали вокруг деревья,
немели травы...
Как он пел на своей свирели!
Я был отравлен, —
не искусство и не доверье
пришёл прославить,
я взлелеял в своём предсердьи
земную зависть.
Зависть, зависть моя с собрата
сдирала кожу!..
Кто из нас заслужил награду —
понять не сложно.
Но победу мне присудили
в тоске и страхе,
и почтительно расходились,
пятясь, как раки...
Власть и творчество даже в боге
самом красивом,
как свободная мысль и догма —
несовместимы!..
С моей "лёгкой" руки — приметой
стало расхожей:
мол, художники все на свете
живут без кожи.
Не пишется, не пишется... беда!
Ослепли краски и оглохли звуки.
Нет напряженния — порвались провода.
Тону — в груди бездарная вода,
и тянутся слабеющие руки
к спасительной соломинке труда...
Есть точное словечко: "дребедень" —
всё, чуждое искусству — приземленье,
засилье суеты, возня, опустошенье,
бессилие, хандра и тягостная тень —
всё, что другие называют ленью...
Какое меткое словечко — "набекрень"
(мозги, допустим) — творческая заумь,
над чем смеются все, кому не лень,
пожар души под сонными глазами...
А есть ещё словечко: "баламут"! —
Богема, бред вульгарных откровений,
скандалы, срывы, затеванье смут,
неверие в себя... Начало мук —
мук творческих — предтечи вдохновенья.
Уж лучше б совсем говорить перестали!
Косноязычие на пьедестале.
Тирады Сократа и Демосфена
давно сошли с риторической сцены.
Квинтилианы и Цицероны
давно не сидят на ораторских тронах.
Блестящие речи Плевако и Кони
штудируют разве что воры в законе.
Какие там речи, какие там ямбы —
жаргон приблатнённый, газетные штампы
и несусветный словесный мусор,
как будто мы говорим не по-русски.
Косноязычные интеллигенты,
косноязычные журналисты,
косноязычные президенты,
косноязычные премьер-министры...
Римляне их бы, минуту послушав,
античным львам швырнули на ужин.
Взрослые дяди, солидные дамы
всерьёз рассуждают перед экраном,
насколько в общении допустима
и самобытно неповторима
в изящной словесности матерщина!..
Распад империи и смерть латыни —
взаимосвязаны. Что же ныне? —
"Правдивый, свободный, великий, могучий"
чудовищно, варварски перекручен,
испачкан, изглодан и искалечен...
Какое там, чёрт побери, "сладкоречье"...
Великой державе плодить не пристало
косноязычные пьедесталы.
Руки
Руки
(сонет)
Напрасно руки прячутся в карманах.
Ведь если посмотреть со стороны —
в своих движеньях филигранных
они красивы и умны.
Всего семь нот и десять пальцев! Странно:
как мало нужно гениальной гамме,
чтоб пел смычок в объятиях струны,
и задышала музыка в органе...
Есть руки, что навек пригвождены
и нам напоминают непрестанно,
что в кровь чужую или грязь обмана
мы пачкать свои руки не должны.
А те, что нам готовят боль и раны,
уж пусть не вылезают из карманов!
Я помню этот перст,
пронзавший всю страну,
суливший всем арест,
крамолу и вину;
я помню ноготь наглый —
острожное заклятье!
Без всяких доказательств
в империю Гулага
дорожный указатель...
Угроза и приказ.
Самоучитель лжи.
Инструкция для нас —
как нам дышать и жить.
И к мерзости привыкшим
казался этот жест,
словно державный жезл —
защитою и крышей...
Мы сотни раз чертоги возведём
и сотни раз разрушим Древний Рим,
отмоем землю — снова наследим,
опять очистим — и поднимем дом,
добро и зло — руками разведём,
неверие и веру примирим.
У каждого слова — своё суесловье,
обличье, личина, и правда, и ложь.
Мой Бог, помоги терпеливой любовью
озвучить слова, что ты мне ниспошлёшь.
У каждой молитвы — своя подоплёка
и пусть непорочная, всё же корысть.
Да что там! — мы знаем давно и неплохо
законы лукавой житейской игры.
У каждой религии честное право
нам душу согреть и завлечь под крыло.
Но часто к крылу норовим мы приставить
ведьмовское грязное помело.
У каждой судьбы обветрены губы,
непредсказуем запутанный путь.
Она улыбнуться не каждому любит,
не каждый умеет её обмануть.
У каждой могилы — тяжёлая тайна,
немая угроза и некий намёк.
Весну не удержишь даже по найму,
и старость не сбыть никому под залог.
У каждой планеты — крутая планида:
Венера — как в пекле, и мёрзнет Сатурн.
Земле повезло с "золотой серединой",
мы тем-то и живы, любя красоту.
У каждой звезды — ни дороги, ни даты,
мерцает веками на месте одном.
У каждой души есть звезда-соглядатай,
свой личный фонарик, свой будущий дом.
У каждого слова — предназначенье!
Оно и судьба, и молитва, и грех,
и гибель, и вечного неба свеченье,
и лживая правда в житейской игре.
Как Афродиту в судьи ни зови,
нам не спастись от крови и разора.
Земля — большое "яблоко раздора"...
Погибла Троя не из-за любви —
решенье принималось априори.
"Никому от костлявой не увильнуть,
все там будем когда-нибудь", —
шутят скептики, расхрабрясь, —
"наша жизнь — это листьев осенних путь:
от ветвей золотых да в грязь;
наша жизнь — сигаретки обычной путь:
с огонька до плевка по ней!.."
Философии этой труслива суть,
ничего не знаю скучней.
Наша жизнь — короткий весенний день!
Успевай от зари до зари
поработать всласть, не насорить,
и любить, и страдать, и вдыхать сирень,
и Бога благодарить...
Мы несём свои умные руки,
нелегко отвыкая от зла.
Ах, как наша планета мала,
как зависим мы друг от друга!
Fin
Да будет каждый Божий день
не страшен,
да будет вещим
каждый светлый сон,
и каждый вечер
да стоит на страже,
гоня ночных кошмаров сонм,
мышей летучих,
упырей
и сов...
Любочке Назаровой
Нам кажется — в мире смертей
одно только Время бессмертно!
Но Хронос глотает детей,
и гибель мгновений конкретна.
И вечные звёзды, конечно,
не вызволят нас из беды,
означив сгораньем конечным
дорогу падучей звезды...
У смерти характер завистлив —
берёт себе лучших она!
От горя туманятся мысли,
как слёзы, дождинки на листьях,
и стонет безмолвно сосна...
Среди мировых прегрешений
и горестных личных потерь
Всевышний нам шлёт утешенье
и каждому шепчет теперь:
"Отдай свою боль мне и слушай! —
над суетным сором идей,
над страхом, над ложью, над стужей
и над скоротечностью дней
витают бессмертные души,
живут незабвенные души
родных и любимых людей".
Рождественской звезды
далёкий тёплый лучик
надежду людям шлёт,
и нет подарка лучше.
И радуются дети
его улыбке тонкой,
и сам он будто вечный
приветливый ребёнок,
который нам навстречу
протягивает руку...
О, свет звезды Христовой —
бери нас на поруки!
Сейчас ты с нами снова,
ты праздник наш непраздный:
отвагу дай и силу,
кому грозит опасность,
развесели унылых,
угомони сварливых,
напомни всем богатым
и намекни счастливым,
что на земле покатой
пока немало горя,
всем слабым, одиноким
надёжной будь опорой,
пошли здоровья детям,
пусть смех звенит по кругу,
а мы в ответ за это
грехи простим друг другу.
Аве Мария! Аве Мария! —
веками звучало в полуденном мире —
Аве Мария!..
Ты — солнечный луч, прилетевший из ночи,
ты прядь золотых материнских волос,
ты — каждого деревца нежная почка,
и лёгкая завязь завтрашних роз,
великой поэмы заветная строчка
и капелька всех человеческих слёз.
Аве Мария! Аве Мария! —
Звучит, как надежда, в отчаянном мире —
Аве Мария!